Заблудившийся зайка

В случае Коляды приобщение к современной драматургии не грозит ни эстетическими, ни идеологическими конфликтами с традиционным зрителем "Современника", для которого шок и дискомфорт – не самый привычный способ потребления искусства. При всей своей внешней резкости и проскакивающих нецензурных словечках, его пьесы – это знакомые и всегда понятные жизненные истории, добротные сюжеты и персонажи из костей и мяса, а не из слов и букв, чем нередко злоупотребляет новейшая литература.

 

Он и Она из "Старой зайчихи" – постаревшие, потрепанные судьбой и профессией актеры. Ей повезло немножко больше, Ему меньше. Она живет в Москве, играет в мюзиклах, подрабатывает тамадой и готова по первому приглашению умчаться в никому не известный северный городок, чтобы изображать там знаменитую негритянскую певицу. Он – житель того самого северного городка, бывший актер, а ныне осветитель и "звукарь" в местном ДК. Но бывший Он не только актер, но и муж: по ходу действия оказывается, что именно Он заманил свою однокурсницу и бывшую жену играть среди снегов и нищеты африканскую диву.

 

Не чтобы поиздеваться, конечно, а чтобы поностальгировать вдвоем. Когда-то они вместе жили, работали и верили в собственную гениальность. Вместе играли в одном спектакле, Он талантливо исполнял роль Зайца, Она "очень глубоко" играла Мать Зайки-Зазнайки. Пропорция трагикомичности, заявленная в самом начале, когда Она звонит из северной гостиницы знакомой, чтобы та покормила ее жука ("Слушайте, там в коробке на холодильнике – жук у меня живет. Ну, приполз откуда-то. Слушайте, вы его покормите хлебом. Хлебом, хлебом, да! Зачем майонезу добавлять? Не надо, и так съест, без майонезу! Ничего не противно, живое существо"), соблюдена до конца.

 

Нина Дорошина с черным гримом на лице, в веселеньком костюме из материала, из которого делают клетчатые рыночные сумки, и в жутком "негритянском" парике играет очень живую, усталую, но не потухшую, темпераментную женщину. Она то кидается делать физические упражнения (трудно не заметить их тщательную проработку режиссером по пластике Татьяной Тарасовой), то пускается в пляс под звуки "знаменитой песни на иностранном языке" (музыкальные заветы драматурга воплощает на сцене студия "Аудиотеатр" Асафа Фараджева).

 

Валентин Гафт, напротив, играет замкнутого, скупого на движения и, кажется, даже на слова (хотя тут это только видимость, к тексту Коляды несколько раз добавляются эпиграммы самого Гафта) человека. Он неожиданно обнаружил в себе старость, а вместе с ней – застарелую любовь с давно истекшим сроком годности, и как будто застыл и онемел от этого открытия. Задумчивый, заторможенный, глотающий из горла водку, принесенную в кармане, он словно пребывает в полудреме. И невозможная встреча с женой не пробуждает его, а, скорее, сама кажется сном, видением, горькой фантазией.

 

Правда, самый финал пьесы, в котором бывшие супруги прощаются навсегда ("Прощай. Кретин. Милый. Милый – Милая. Милая. Прощай, Старая Зайчиха") на сцене так и не был сыгран. История любви, пусть прошедшей, пусть несчастной, пусть полузабытой, заслонила собой историю старости, одиночества и невостребованности. Заключительный монолог Нина Дорошина без излишней трагичности произносит на подоконнике гостиницы, обернувшемся неожиданно (сценография Николая Симонова) настоящей сценой.

 

И в этом превращении – из подоконника в сцену – заключена та самая, совершенно фантастическая, надежда, что всё обратимо: "Мы плачем и поем, хохочем и поем... не про хрущевки поем мы, нет! А про что-то другое, про другую жизнь! Как мы поем! Как перед смертью! Как в последний раз! Но мы ведь знаем, что это не в последний раз, потому что мы и вправду – бессмертны..." Луч света, освещающий на абсолютно темной сцене марширующего заводного зайку-барабанщика в последней сцене спектакля, – это всё же луч надежды на новую жизнь, когда надеяться совершенно невозможно, когда сама жизнь уже прошла, когда ты сидишь в рваных колготках в чужом холодном городе и готовишься изображать горячую африканскую певицу.