Кириллов Кирилл “Как становятся взрослыми”

Он стоял, упершись лбом в чудом уцелевшее стекло, и с высоты двенадцатого этажа когда-то роскошного четырехзвездочного отеля смотрел на притихший, затаившийся город. Еще совсем недавно уютный и красивый, за две недели боев и бомбежек он превратился в дымящиеся руины с торчащими, как гнилые зубы, остовами уцелевших зданий.

По этим развалинам бродили какие-то смутные тени. Может быть, оставшиеся без кола и двора местные жители. Может быть, ночные армейские патрули, ежась от ночной сырости и липкого страха, “перетряхивающие” развалины в поисках притаившихся снайперов. А может, и сами снайперы — непонятные люди с непонятным остервенением стреляющие во все, что двигается по ночным улицам, вплоть до собак.

При этой мысли он поспешно отодвинулся от окна. В городе стреляли постоянно, а подсвеченная сзади фигура в проеме представляла собой слишком заманчивую мишень. Глупо было бы погибнуть вот так, за десять часов до возвращения.

Завтра утром американский транспортник должен вылететь на один из аэродромов королевских ВВС в Сассексе и прихватить журналистов, вместо увеселительной прогулки оказавшихся между молотом американских бомб и наковальней несгибаемой решимости местных жителей — умирая сомкнуть зубы, если не на горле, то хоть на пальцах враг. Несмотря на вполне реальную опасность нарваться на шальную пулю или осколок, и погибнуть или — того хуже — остаться инвалидом, никто из них не хотел улетать. Но объединенному командованию не нужны были независимые журналисты, способные рассказать и показать, что тут происходит на самом деле.

Вежливые офицеры в чистом, с иголочки камуфляже без знаков различия этого даже не скрывали, а тем, кто пытался возмущаться, спокойно объясняли, что “боевые действия, это не пикник”, “пуля — дура” и “война все спишет”.

Желающих проверять на себе эти расхожие военные истины не нашлось, и все, кто остался в живых или не оказался в госпитале и не отправлен “в тыл” раньше, в 9:30 утра должны были собраться около комендатуры с вещами и документами. Там их погрузят в бронетранспортер и отправят в местный аэропорт, где на единственной уцелевшей полосе техники уже, наверное, готовили к вылету огромный Hercules C-130, который тяжело разбежавшись по полосе навсегда унесет их от этого кошмара.

Переложив на столик полученный сегодня “сухой паек” (столовался при российской армейской кухне, в которую вчера попала граната из партизанского “подствольника”, и еду ему выдали “сухим пайком”: полбуханки хлеба, несколько банок с китайской тушенкой и российской сгущенкой, плитку шоколада “Тройка”, две пачки американских Lucky Strike и зачем-то пачку презервативов), он улегся на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, на котором саламандрой танцевало зарево далекого пожара.

Жаль. Очень жаль людей, остающихся на этой залитой кровью и нашпигованной железом земле. Жаль деревья, посеченные осколками и поля, перепаханные траками танков. Жаль птиц, чьи только что свитые гнезда сгорели в жарком тротиловом пламени. И себя. Того себя. В чем-то очень циничного, в чем-то очень наивного, молодого и нагловатого журналиста, который с радостью согласился на несколько дней сменить промозглую северную сырость на весеннее солнышко восточной Европы.

Он еще не очень понимал, каким он стал, но точно знал, что уже не сможет быть прежним.

Ведь не может быть прежним, который видел как срывались НУРСЫ с консолей штурмовиков с белыми звездами на фюзеляжах и с гадючьим шипением уходили в сторону загородных коттеджей. Как навстречу им тянулись хищные очереди трассирующих пуль и дымные следы “стингеров”. Как мордастые, откормленные “миротворцы” методично выжигали огнеметами зацветающие яблони. Как из черного жирного дыма выскакивали одетые в драную форму, до глаз заросшие черной злой щетиной озверевшие мужики — то ли партизаны-ополченцы, то ли остатки каких-то регулярных частей. Как зло лаяли автоматы выплевывая в лица людей горячие кусочки смерти и как стекала густая, вязкая кровь с широких, хищно поблескивающих лезвий штык-ножей.

Не может не измениться человек, слышавший глухие удары пуль. Летящие клочки материи и фонтанчики крови выбиваемые из спины оператора, обтянутой извечной “безрукавкой” со множеством карманов. Той спины, которой он прикрывал свое единственное сокровище — дорогущую японскую камеру. Человек, который чувствовал в руке как раненное животное дергающегося “Макарова”. Человек, слышавший, как погребальным колоколом прозвучал в голове щелчок от сдвинутой в крайнее положение затворной рамки, говорящий о том, что патронов в обойме больше нет. Как хор ангелов воспринимавший черный мат и богохульства озверелой русской “десантуры” огнем и сталью режущей проходы в отрядах оторопевших ополченцев. Кто разжимал сведенные смертью пальцы, чтобы забрать камеру из рук человека, с которым они еще час назад, весело перекидываясь штуками, трясся на армейском джипе на “зачистку” поселка. Кто остервенело дергал никак не хотевшие поддаваться клапаны глубоких карманов пропитанной кровью безрукавки, чтобы достать запасные аккумуляторы. Кто смотрел в глаза, слепо уставившиеся в опаловое балканское небо, и так и не смог дотронуться трясущимися пальцами до заострившегося, побелевшего мертвого лица, чтоб их закрыть.

Кого заставляли снимать девчонок, которые с натянутыми улыбками кидали цветы под траки танков а за их спинами, не попадая в кадр грозно поводил стволом мордастый сержант. Кто рискуя получить прикладом или сапогом по камере снимал массовые расстрелы, массовые захоронения и угрюмые лица местных жители, как скот согнанных в наскоро сооруженные из “егозы” загоны. На чьих глазах наворачивались слезы, когда молодой русский лейтенант с опаленным, безбровым лицом протягивал пачку сигарет сквозь колючую проволоку: “Курите… Братья”.

Кто видел, как неизвестно откуда прилетевшая граната взрывается в очереди за молоком, осколки кромсают тела и звонко рикошетят от торчащей вокруг арматуры. Как две струйки красная и белая смешивающиеся с уличной грязью и воронкой уходящие в сточные отверстия, забранные старинными чугунными решетками. Кто помогал перевязывать раненых в местном цивильном госпитале. Стариков, женщин, детей с одинаково серыми, безразличные ко всему лицами с глубоко провалившимися глазами. Кто ведрами выносил отрезанные руки и ноги, тряпкой оттирал забрызганный кровью операционный стол и вдыхал тошнотворный запах гноя, к которому невозможно привыкнуть.

От тягостных воспоминаний его оторвал стук в дверь. Скорее всего, это была Стефа, местная девушка, которая сама нанялась к нему в денщики-порученцы, по всей видимости рассчитывая таким образом хоть некоторое время побыть под защитой если не армии, то хотя бы человека, который сам под ее защитой находится. Несколько раз он отправлял ее с незначительными поручениями, один раз даже доверил подержать камеру, чтобы самому побыть в кадре на фоне догорающего вертолета. Несмотря на то, что она не просила ничего за свою работу, он отдал ей все деньги, которые были. Все равно кормили за казенный счет, а сувениров не было.

Армейский капитан, который вводил их в тонкости местной науки выживания предупреждал, что здесь случаются и похищения. Например, американцы уже неделю искали какого-то жутко популярного репортера из CNN, а французского журналиста поутру нашли повешенным на дереве на виду у бельгийского блок-поста. По всей видимости, повесили его уже мертвым, так как то, что с истинно мусульманской жестокостью сделали с его телом партизаны с жизнью совмещаться никак не могло.

Вскочив с кровати, он нагнулся к валяющемуся в углу бронежилету, вытащил из специального клапана подобранный где-то на улице пистолет, щелкнул предохранителем, повернул ручку замка и отступил вглубь номера направив ствол на дверь. Конечно, журналисты оружие договорились в руки не брать и бронежилетов, равно как и другой военной атрибутики не носить, но… Здесь были не родные и любимые Питерские трущобы с милыми сердцу и малоопасными бомжиками, бледными шатаемыми ветром нарками и не знающими куда девать пробуждающуюся силу подростками. И не Голливуд, и при его опыте держать оружие стволом вверх — означало подписать себе смертный приговор, окажись за дверью серьезный человек с серьезными намерениями. Дверь медленно отворилась.

Это действительно была Стефа. Затянутая во все черное, чтоб ненароком не привлечь в темноте внимание снайпера, высокогрудая, голубоглазая, длинноногая красавица с резкими чертами лица и гривой черных волос. Правда, волосы, как и все тело не неплохо было бы хорошенько помыть. Не то чтобы сильно потом разило, а так, слегка попахивало, как от лошади в жару. И одежду постирать не помешало бы. Но если учесть, что даже в этом почти не тронутом войной районе в самом целом здании и менее всего пострадавшем от бомбежек квартале, в здании, где жила большая часть журналистов, дипломатов и кое-кто из генералитета, горячая вода была через день.

Нимало не удивившись направленному на нее оружию, она как-то виновато улыбнулась и замерла, уставившись куда-то на большие пальцы его босых ног. По этому взгляду он уже понял, что в штабе российских войск, куда он послал ее с письменной просьбой помочь ему остаться и продолжать вести репортажи, девушку не приветили, да и его видимо тоже. А то, что заочно, особой роли не играло.

Журналист опустил пистолет и отступил на шаг, c приглашающим жестом.

— Э… How… How are you doing?(Как наши дела) — спросил он. Так как местных языков он не знал, то объяснялись они на английском, а поскольку они оба не умели толком строить предложения а просто валили в кучу знакомые слова, то вполне сносно друг друга понимали.

— I was in the Russian staff. The main officer has read your letter and ordered me to transfer this to you (Я была в Русском Штабе. Главный офицер прочитал ваше письмо и просил меня передать вам вот это) — ответила она и протянула ему листик с грифом в правом верхнем углу.

Он пошевелил губами, переводя на русский ее довольно сложную тираду, потом несколько секунд морща лоб разбирал каракули на листке, затем, резко смяв его, зло швырнул в угол.

— Bad situation? (Плохо дело?) — спросила она, присаживаясь на краешек кровати.

— Полный пи… Sorry! Yes. More than... Russians are all the same, the same as all the rest! (Извините… Да. Более чем… Нашим все равно, так же как и всем остальным — ответил он, плюхаясь рядом.

— It is a war, nobody cares (Это война, на ней всем на всё наплевать).

— I… блин… thought differently! Earlier (Я думал по другому. Раньше).

Они оба на некоторое время замолчали. Посидели в тишине, нарушаемой только далекими выстрелами.

В ванной забулькало и потекло.

— О горячую воду дали… Hot water!!! — протянул журналист и, задумчиво посмотрев на девушку, произнес, — Stefa, whether want to be washed (Не хотите ли помыться. Наверное в городе нет горячей воды).

— To be washed? And is it possible? (Помыться? А это возможно?)

— Certainly(Конечно). Что за вопрос?

— Very much I want, I for a long time did not wash. It is not pleasant to me (Конечно, очень сильно хочу, я давно не мылась и это очень неприятно).

— Ок! Go in a bath. There is a pure towel and a soap (Идите в ванну. Там есть мыло и чистое полотенце).

— And it is convenient? (А это удобно?), — в голосе ее слышались сомнения.

— Почему не… А… Why not?

— It will not constrain you? (Это вас не стеснит?) — сомнений оставалось все меньше.

???

— It not against rules of hotel? (Это не против отельных правил?)

— Да, ты что, девочка? War! — многозначительно протянул он подняв палец, как бы подтверждая что на войне мирные законы не действуют.

— Оh! Thanks. Many thanks (Спасибо. Огромное спасибо), — выдохнула она и мгновенно скрылась за дверью санузла откуда сразу почти сразу же послышался шум льющейся воды.

— Женщины… — протянул журналист и снова вытянулся на кровати и, уставившись в потолок, вернулся к своим невеселым размышлениям.

Стефы не было больше часа и, наконец, она появилась мокрая, взъерошенная, завернутая в махровое гостиничное полотенце и улыбающаяся. Он в первый раз видел ее улыбающейся так широко и беззаботно.

— С легким паром.

— What (Что)?

— Не важно. Not important. How are you?

— About, wonderfully. Thanks you. (Просто прекрасно. Спасибо).

— А ерунда. Слушай… Я уезжаю завтра, а мне тут еды надавали, я это все съесть не успею, тебе не надо?

— What? — спросила она, отвернувшись и натягивая блузку.

— I have superfluous meal and you can take away it (У меня есть лишняя еда и ты можешь забрать ее).

— No, is not present it is not necessary. What for? (В этом нет необходимости? Зачем?)

— На спрос. Бери пока дают, самой не надо родственникам отдашь, — кажется, она все прекрасно поняла и без перевода.

— About thanks, — снова заливаясь краской смущения пробормотала она. — In city very bad with meal, and my father strongly is sick. (О, спасибо. В городе очень плохо с едой, а мой отец сильно болеет.)

— Бери, бери. I soon depart, and it is useful to you(Я скоро уезжаю, а тебе пригодится). Бери, take away. All (Забирай. Все.), — он подбежал к столу сгреб в охапку еду, которая на нем лежала и попытался сунуть ей в руки. Одна банка вывернулась, грохнулась на пол и закатилась под кровать, — черт, погоди, сейчас я ее достану, — он снова сбился на русский, — И вот еще…

Из своего походного брезентового рюкзака с надписью New Technologie, подаренного на какой-то презентации, он вытащил большую коробку французских леденцов. Снова нырнул в рюкзак, и, вытащив оттуда большой полиэтиленовый пакет с каким-то заковыристым логотипом, стал запихивать в него все съестное, которое удалось найти в номере.

Из холодного подсвеченного нутра мини-бара достал, невиданная роскошь, несколько пластиковых бутылок Кока-Колы и стеклянную бутыль с яблочным соком и отправил их следом.

Стефа молча, рассеянно улыбаясь, смотрела на него во все своими огромными синие глаза, пока он носился как коршун, выглядывая, что бы еще такое можно было ей отдать... Потом, видимо, набравшись смелости, попросила…

— I shall take at you some cigarettes? My father without them very much suffers. (А можно, я еще возьму несколько сигарет? Мой отец без них очень страдает.)

— Cigarettes? Certainly. Take all. I do not smoke (Сигареты? Конечно. Бери все. Я не курю.), — ответил он, а сам подумал, что здесь сигареты куда как большая ценность, чем деньги. На них можно обменять еду или лекарства. Вот жизнь…

Схватив со стола пачки, он случайно зацепил рукой упаковку презервативов и та с неимоверным для такого легкого предмета грохотом упала на пол. Глаза Стефы округлились.
— What for it (Зачем это)?

— Черт. Sorry… Это не мое, — засмущавшись произнес молодой человек, — To me it is distances (Мне это дали.). Понимаешь?

— Yes. Sometimes it is very necessary. (Иногда это очень нужно).

— Ну да…

— Tell, I beautiful (Скажи, я красивая)? — неожиданно спросила она.

— Yes, very much (Да очень).

— Tell to me, do you like me (Скажи мне, я тебе нравлюсь)?

— Yes!

— Listen, only understand me correctly (Послушай, только пойми меня правильно), — в глазах ее появилась решимость, а в уголках рта залегла скорбная, но жесткая складка, — I want you to thank. (Я хочу тебя поблагодарить), — банки в мешке звякнули, когда она поставила его на пол и резко рванула за ворот своей блузки и пуговицы-кнопки стали с треском расстегиваться одна за другой.

— Нет, что ты, не надо? Not! — он схватил ее за руку и резко оторвал ее побелевшие пальцы от застежек, — не надо!!!

— I such unattractive (Я такая непривлекательная)? — взгляд ее сделался ледяным.

— Нет, что ты… Very attractive (очень привлекательная).

— Then why (Тогда в чем дело)?

— Ну, это, как это… Ты понимаешь… Блин, я не… I not… Не знаю как обяснить…

Она медленно, нарочито медленно застегнула пуговицы на черной блузке, аккуратно, чтобы ничего не выпало, подняла с пола мешок и, не прощаясь, вышла из номера. А он так и остался стоять посередине комнаты, не найдя подходящих слов, чтобы объяснить, что есть вещи, которые не делаются за несколько банок консервов, три пачки сигарет и плитку шоколада “Тройка”.