Из Земного Рая мы с Беатриче вдвоем полетим в Небесный, в недоступные разумению смертных высоты. Я не заметил, как мы взлетели. Беатриче этому не удивилась: очистившийся человек духовен, а не отягощенный грехами дух легче эфира. Друзья, не читайте дальше: пропадете в бескрайности непостижимого! Но если вы неутолимо алчете духовной пищи — тогда за мной!
Мы в первом небе Рая — в небе Луны, которую Беатриче назвала первою звездою; погрузились в ее недра, хотя и трудно представить себе силу, способную вместить одно замкнутое тело (каковым я являюсь) в другое замкнутое тело (в Луну). В недрах Луны нам встретились души монахинь, похищенных из монастырей и насильно выданных замуж. Не по своей вине они не сдержали данного обета девственности, поэтому им недоступны более высокие небеса. Но они не жалеют об этом — жалеть значило бы не соглашаться с высшей праведной волей. Я недоумеваю: чем они виноваты, покорясь насилию? Винить надо не жертву, а насильника! Беатриче пояснила, что жертва несет известную ответственность за учиненное над нею насилие, если, сопротивляясь, не проявила героической стойкости. Неисполнение обета, утверждает Беатриче, практически невозместимо добрыми делами (слишком много надо их сделать, искупая вину).
Мы полетели на второе небо Рая — к Меркурию. Здесь обитают души честолюбивых праведников. Это уже не тени, в отличие от предшествующих обитателей загробного мира, а светы: они сияют и лучатся. Один из них вспыхнул особенно ярко, радуясь общению со мною. Это римский император, законодатель Юстиниан. Он сознает, что пребывание в сфере Меркурия (и не выше) — предел для него, ибо честолюбцы, делая добрые дела ради собственной славы (то есть любя прежде всего себя), упускали луч истинной любви к божеству. Свет Юстиниана слился с хороводом огней — других праведных душ, Я задумался, и ход моих мыслей привел меня к вопросу: зачем Богу-Отцу было жертвовать сыном? Можно же было просто так простить людям грех Адама! Беатриче пояснила: высшая справедливость требовала, чтобы человечество само искупило свою вину. Оно на это неспособно, и пришлось оплодотворить земную женщину, чтобы сын (Христос), совместив в себе человеческое с божеским, смог это сделать.
Мы перелетели на третье небо — к Венере, где блаженствуют души любвеобильных, сияющие в огненных недрах этой звезды. Один из этих духов-светов — венгерский король Карл Мартелл, который, заговорив со мной, высказал мысль, что человек может реализовать свои способности, лишь действуя на поприще, отвечающем потребностям его натуры: плохо, если прирожденный воин станет священником... Сладостно сияние любвеобильных душ. Один из светов заговорил со мной (трубадур Фолько) — осудил церковные власти, своекорыстных пап и кардиналов. Флоренция — город дьявола. Но ничего, верит он, скоро станет лучше.
Четвертая звезда — Солнце, обиталище мудрецов. Вот сияет дух великого богослова Фомы Аквинского. Он радостно приветствовал меня, показал других мудрецов. Их согласное пение напомнило мне церковный благовест. Фома рассказал о Франциске Ассизском — втором (после Христа) супруге Нищеты. Это по его примеру монахи, в том числе его ближайшие ученики, стали ходить босыми. Он прожил святую жизнь и умер — голый человек на голой земле — в лоне Нищеты. Не только я, но и духи слушали речь Фомы, прекратив петь и кружиться в танце. Затем слово взял францисканец Бонавентура. В ответ на хвалу своему учителю, возданную доминиканцем Фомой, он восславил учителя Фомы — Доминика, земледельца и слугу Христова. Кто теперь продолжил его дело? Достойных нет. И опять слово взял Фома. Он рассуждает о великих достоинствах царя Соломона: тот попросил себе у Бога мудрости — не для решения богословских вопросов, а чтобы разумно править народом, то есть царской мудрости, каковая и была ему дарована. Что будет с обитателями Солнца в судный день, когда духи обретут плоть? Они настолько духовны, что трудно представить их материализованными.
Мы прилетели к пятому небу — на Марс, где сверкающие духи воителей за веру расположились в форме креста, звучит сладостный гимн. Один из светочей, образующих этот дивный крест, не выходя за его пределы, подвигся книзу, ближе ко мне. Это дух моего доблестного прапрадеда, воина Каччагвиды. Он приветствовал меня и восхвалил славное время, в которое он жил на земле и которое — увы! — миновало, сменившись худшим временем. Я горжусь своим предком. Каччагвида рассказал мне о себе и о своих предках, родившихся во Флоренции, чей герб — белая лилия — ныне окрашен кровью. Я хочу узнать у него о своей дальнейшей судьбе. Он ответил, что я буду изгнан из Флоренции, в безотрадных скитаниях познаю горечь чужого хлеба и крутизну чужих лестниц. К моей чести, я не буду якшаться с нечистыми политическими группировками, но сам себе стану партией. В конце же концов противники мои будут посрамлены, а меня ждет триумф. Каччагвида и Беатриче ободрили меня.
Теперь — на шестое небо, на Юпитер, где витают души справедливых. Их светы складываются в буквы, в буквы — сначала в призыв к справедливости, а затем в фигуру орла, символ правосудной власти, неведомой грешной земле, но утвержденной на небесах. Этот величественный орел вступил со мной в разговор. Он называет себя “я”, а мне слышится “мы” (справедливая власть коллегиальна!). Ему понятно то, что сам я никак не могу понять: почему Рай открыт только для христиан? Чем плох добродетельный индус, вовсе не знающий Христа? Орел олицетворяет идею справедливости, и у него не когти и не клюв главное, а всезрящее око, составленное из самых достойных светов-духов. Зрачок — душа царя и псалмопевца Давида, в ресницах сияют души дохристианских праведников (а ведь я только что оплошно рассуждал о Рае “только для христиан”!).
Мы вознеслись к седьмому небу — на Сатурн. Это обитель созерцателей. Беатриче стала еще прекраснее. Она не улыбалась мне — иначе бы ослепила. Блаженные духи созерцателей безмолвствовали, не пели — иначе бы оглушили меня. Об этом мне сказал священный светоч — богослов Пьетро Дамьяно. Дух Бенедикта, по имени которого назван один из монашеских орденов, гневно осудил современных своекорыстных монахов.
Выслушав его, мы устремились к восьмому небу, к созвездию Близнецов, под которым я родился. С его высоты я взглянул вниз, и взор мой, пройдя сквозь семь посещенных нами райских сфер, упал на смехотворно маленький земной шарик. В восьмом небе пылают тысячи огней — торжествующие духи великих праведников. Упоенное ими, зрение мое усилилось, и теперь даже улыбка Беатриче не ослепит меня. Она дивно улыбнулась мне и вновь побудила меня обратить взоры к светозарным духам, запевшим гимн царице небес — святой деве Марии. Беатриче попросила апостолов побеседовать со мной. Апостол Петр спросил меня о сущности веры. Мой ответ: вера — довод в пользу незримого; смертные не могут своими глазами увидеть то, что открывается здесь, в Раю, — но да уверуют они в чудо, не имея наглядных доказательств его истинности. Петр остался доволен моим ответом. Апостол Иаков задал мне вопрос о сущности надежды. Мой ответ: надежда — ожидание будущей заслуженной и дарованной Богом славы. Обрадованный Иаков озарился. На очереди вопрос о любви. Его мне задал апостол Иоанн. Отвечая, я не забыл сказать и о том, что любовь обращает нас к Богу, к слову правды. Все возликовали. Экзамен (что такое Вера, Надежда, Любовь?) успешно завершился. Я увидел душу праотца нашего Адама, недолго жившего в Земном Раю, изгнанного оттуда на землю, после смерти долго томившегося в Лимбе, затем перемещенного сюда. Четыре света пылают передо мной: три апостола и Адам. Петр побагровел и воскликнул: “Земной захвачен трон мой, трон мой, трон мой!” Петру ненавистен его преемник — римский папа.
Нам пора уже расставаться с восьмым небом и возноситься в девятое, кристальное. С неземной радостью, смеясь, Беатриче метнула меня в стремительно вращающуюся сферу и вознеслась сама. Первое, что я увидел в сфере девятого неба, — это ослепительная точка, символ божества. Вокруг нее вращаются огни — девять концентрических ангельских кругов. Ближайшие к божеству и потому меньшие — серафимы и херувимы, наиболее отдаленные и обширные — архангелы и просто ангелы. На земле привыкли думать, что великое больше малого, но здесь, как видно, все наоборот.
Ангелы, рассказала мне Беатриче, ровесники мироздания. Их стремительное вращение — источник всего того движения, которое совершается во Вселенной.
Вознесение в Эмпирей — высшую область Вселенной — последнее. Нас окружает чистый свет. Повсюду искры и цветы — это ангелы и блаженные души. Они сливаются в сияющую реку, а потом обретают форму огромной розы. Созерцая розу, я о чем-то хотел спросить Беатриче, но увидел не ее, а ясноокого старца в белом. Он указал наверх. Гляжу — в недосягаемой вышине светится она, и я воззвал к ней. Она взглянула на меня с улыбкой и повернулась к вечной святыне.
Старец в белом — святой Бернард. Отныне он мой наставник. Мы продолжаем с ним созерцать розу Эмпирея. В ней сияют и души непорочных младенцев. Это понятно, но почему и в Аду были кое-где души младенцев — не могут же они быть порочными в отличие от этих? Богу виднее, какие возможности — добрые или дурные — в какой младенческой душе заложены, пояснил Бернард и начал молиться. Он молится деве Марии за меня. Потом дал мне знак, чтобы я посмотрел наверх. Всмотревшись, вижу верховный свет. При этом я не ослеп, но обрел высшую истину. Созерцаю божество в его светозарном триединстве. И влечет меня к нему “Любовь, что движет и солнце и звезды”.
По материалам сайта российских студентов-филологов
Подписывайся на наш Facebook и будь в курсе всех самых интересных и актуальных новостей!
Комментарии