Мамонов: играя сам себя

Петр Николаевич Мамонов играет самого себя. Даже вроде бы и не совсем чтобы играет, просто выходит в своей застиранной защитного цвета футболке, серых брюках и с гитарой за спиной и читает свой странный, неритмичный рэп о подворотнях и закрытых пивных ларьках.

И быт восьмидесятых будет близок именно этим пронзительно-острым ощущением окружающего пространства, описанным пятидесятилетним ребенком.

Молча стоять, уставившись в одну точку, глядя в потолок через тонкие очки, у Мамонова получается даже лучше, чем хрипеть, стонать и корчиться.

Были “Звуки МУ”, в первых спектаклях Мамонова еще были декорации и даже какие-то люди, подававшие реплики, потом исчезли. Мамонов остался, как всегда, один. Он ушел в глубинку.

Живет сейчас в обычном деревенском доме. В последнее время занимается преимущественно тем, что ладит плетень, наполняет аккуратно расставленные по двору миски для кошек и слушает последний альбом Бет Гиббонс.

Если приезжают незваные гости-журналисты с расспросами, выступает ответным монологом “кто такие?” Вы, мол, приехали из безумного мира, оттуда, где не живут по заповедям. Любые разговоры с вами мне неинтересны. До свидания.

Минут через двадцать он приглашает войти, вспоминает и рассказывает, почему уехал из города в деревню.

К сорока с лишним годам у Петра Николаича жизнь не заладилась (тогда он еще красил зубы через один черным лаком для ногтей и бился на сцене в эпилептическом припадке, забрызгивая зрителей звуками и слюной). Уже несколько лет музыкант живет в деревне Ревякино, выбираясь в город лишь изредка, когда одолевает соблазн сыграть очередной моноспектакль.

И вот он оказался в полном тупике, стало незачем жить. Всех человеческих устремлений, рассказывает, он достиг. И стало незачем, скучно жить. И кайфы не помогли. Обкуривался, опивался и упирался в стенку.

“Безумный мир, из которого вы ко мне приехали, всё ставит с ног на голову, считая насилие лучше смирения, деньги лучше бедности. Всё наоборот. Люди заняты этой кратковременной жизнью. Они глупцы. Как и я был глупцом”.

Мамонов хочет жить просто, он знает, что это особенно непросто, знает, что простые вещи – самые сложные. Как сложно объяснить слепому, что такое, скажем, зеленый цвет.

Он ничуть не скромничает, когда объясняет исчезновение “Звуков МУ”:

– Не такой уж я музыкант, чтобы с кем-то там репетировать. С собой бы справиться. Группа – это ж целый организм. Поэтому я и остался один. А может, оно и лучше, чем одно и то же вчетвером всю жизнь петь. Кто знает.

От зрителя или для зрителя Мамонов бережет себя в глухой русской деревне. Этот зритель чаще всего “Звуки МУ” знает не больно, да и середины восьмидесятых помнит не очень. Но как бы спектакль ни назывался – “Лысый брюнет”, “Полковнику никто не пишет”, “Есть ли жизнь на Марсе?” или “Шоколадный Пушкин” (название, как всегда, не имеет никакого отношения к происходящему) – зритель скупит все билеты, что снова посмотреть, как на сцену выйдет Петр Николаевич и сыграет самого себя.

А о любимых песнях и спектаклях никогда Мамонова не спрашивайте. Нет у него любимых. Потому что всё, чем он здесь занимается, – не песни и спектакли, а жизнь.

A-mol