Отношение к отцу двоякое. Здесь уместны и восхищение, и страх, ведь он является и тираном, и беззащитным существом одновременно. «Как моя учительница «критиковала» меня, я «критиковала» своего отца, говорила ему, что «шлепнуться» или «без пятнадцати минут одиннадцать» не существует. Он свирепел. В другой раз: «Как я могу вас не критиковать, если вы всегда разговариваете с ошибками!». Я плакала. Он был несчастен. Всё, что связывалось с языком, вызывало споры и болезненные прицепки, не хуже за разговоры о деньгах». Или еще: «Когда я читала Пруста или Мариака, я не верила, что рассказывается о времени, когда мой отец был ребенком. Его окружение – это средневековье».
Чувствуется, что родители сильно страдали из-за своего низкого положения в обществе. Доходило до маразма: «Постоянно, в рамках всего, что их окружало, они отстаивали свое убеждение «быть кем-то». Возможно, именно потому, они делали всё с каким-то остервенением, брались за работу, набрасывались на еду, смеялись до слез, а через час говорили: «Пойду утоплюсь». Из-за полной или частичной незанятости, неопределенности в жизни «дети войны» старались найти спасение в алкоголе: «Уже долгое время алкоголь заполнял их пустоту, мужчины выпивали в кафе, женщины у себя дома (до сегодня дожила лишь одна сестра, которая никогда не пила), веселые слова или поведение зависели от ступени опьянения». И всё же довольствовались тем, что имели, вынужденно сакрализируя всё вокруг. «О сексуальности говорилось только как о чем-то неприличном и запрещенном для молодых ушей! Либо озвучивалось общественное мнение о хорошем или плохом поведении».
«Родители общались друг с другом исключительно в скандальной манере». Что передалось по наследству: «И снова мы разговаривали с ней в том раздраженном и недовольном тоне, слыша который, может ошибочно показаться, что мы постоянно ругаемся и что мама и дочь не находят общего языка... Иногда я превращалась для нее в классового врага». Тем не менее, несмотря на то, что семейство принадлежало к селянской прослойке, родители всегда старались восполнить пробел неуцтва и всячески стремились к усовершенствованию. Книги для них были единственными вещами, к которым они относились со священным трепетом. И прежде чем прикоснуться к ним, мыли руки. Не то что сейчас.
Хотя сейчас совсем другая ситуация – такие книжки, уже после прочитания которых хочется помыть руки. И все же планка была недостижима: «Моей матери необходимо было поискать в словаре, чтобы сказать, кто такой Ван Гог, ей известны только имена великих писателей. Она не знала круговорота моих занятий. Я ее слишком любила, чтоб обижаться на нее за это, так же как и на моего отца за то, что он не мог меня сопровождать везде, оставив один на один со школой, с друзьями в библиотеке, наградив только багажом своего нетерпения и подозрения – «хоть кем бы и где бы ты ни была, ты обязана старательно учиться...». Возникает ощущение «потерянного рая детства».
Концовка второго рассказа – «Женщина» – более логична. После случившейся травмы мать героини стала человеком «дезориентированным»: «У нее не осталось никаких чувств, кроме гнева и обиды. В любой фразе она чувствовала угрозу... Иногда фальшивая игривость, смех невпопад, вроде она не больна... В момент, когда видела ее, я с грустью определяла, что она все меньше и меньше похожа на «человека». Беспомощность – вот что удручает.
Несмотря на то, что книга очень тоненькая, читается она слишком тяжело. Возможно, из-за перевода с французского, а может и потому, что заставляет переосмысливать свое поведение к родителям. В частности, начинаешь осознавать то, что необходимо больше их ценить, ведь они дарят нам бесценное – жизнь. Автор, перескакивая с эпизода на эпизод, пересыпает воспоминаниями, как песком. И тогда осознаешь, что «все так зыбко в этом мире, все фифти/фифти»...
Підписуйся на наш Facebook і будь в курсі всіх найцікавіших та актуальних новин!
Коментарі