Ксения Суворовцева “Большой мир”

Случилась эта история года четыре назад. Была зима, серая и тоскливая, как моё настроение. Я снова болела, это был рецидив моей болезни, и мне оставалось одно из двух либо “сюда”  - и терпеть

15 липня 2005, 15:11

Случилась эта история года четыре назад. Была зима, серая и тоскливая, как моё настроение. Я снова болела, это был рецидив моей болезни, и мне оставалось одно из двух либо “сюда”  - и терпеть постоянную боль от укола до укола, либо “туда” -  и всему конец, и жизни тоже. Я выбрала “сюда”. Странная штука жизнь – какой бы плохой она не была, всё равно цепляешься за неё – лишь бы удержаться.

Делать я могла мало что, поэтому часами просиживала возле окна, замотавшись в большой клетчатый мамин плед, и смотрела на улицу. Это был мой “большой мир”. Для простых проходящих наш двор представлял собой явление мало привлекательное. В центре его примостился облезлый гриб, который  навис над детской песочницей,  как  угроза ядерной войны. Возле песочницы рос высокий стройный клён, он был украшением нашего двора  и зимой и летом. Под ним стоял, безносый, как  старый сифилитик, гипсовый статуй неизвестно какого персонажа, из вопросительно, а точнее сказать попросительно протянутой рукой. Они были не одного поля ягоды – статуй и клён. Клён – высокий, гибкий, прекрасный, как солнце весной и летом, и похожий на грустного Дон Кихота зимой,  стремительно тянулся своими ветвями к  небу. И статуй – дитя соцреализма, крепко припаянный тяжелой тумбой к земле, загаженный птицами. Они, как не странно, сжились один с другим, словно родились вместе. Я называла их «самая простая схема человеческой души». 

А ещё был в нашем дворе флигель, старый-престарый, расшатанный и насквозь прогнивший, но всё равно красивый, словно сказочный теремок. Его уже лет сто,  как должны были снести,  но всё никак не сносили, и наше дворовое разновозрастное население нашло теремку  применение – в нём была и пивнушка, и  войнушка, и место для свиданий – в зависимости от возраста. Но очень скоро наш дворник  определил теремок в свое полное  владение.

Собственно говоря, с флигеля и с дворника всё и началось.

Дворник наш,  Петр Павлович, а в народе званый просто – Педро  Падлович, страдал запоями, которые продолжались бесконечно, и становился он при том скотиной редкого качества. Его у нас боялись все – от малолетней шпаны до наших крутых  “дворорощенных” мафиози. Он же боялся только свою маленькую,  тихую жену, и то когда бывал трезв, что случалось крайне редко. Она его никогда не ругала, а в краткие дни просветлений, просто смотрела на него своими погасшими глазами не отрываясь, и тогда он начинал понимать, что сделал с её жизнью, и запивал ещё больше.

Пьяный Падлович был страшен – его петушиное тело наливалось неимоверной силой и он крушил всё вокруг с яростью разбушевавшегося быка. Даже последние наши алкоголики не решались водить с ним “водочную” дружбу,  поэтому компанию для “выпивона” Падлович всегда искал новую. А к флигелю он вообще никого не подпускал, это был его “последний приют”.

В то утро я, как всегда подсела к окну и взялась наблюдать “большой мир”. С флигеля вышла какая-то женщина. Не  дворничиха, - подумала я, - та намного ниже,  кто же это? Женщина повернулась лицом к моему окну, и я увидела (благо квартира на первом этаже), что это совсем молодая девушка, лет двадцати, не больше. На ней были старые потертые джинсы, и какого-то немыслимого покроя старое коричневое пальто. Но что-то несказанно привлекательное было во всей её тонкой, изящной фигуре, длинных, бронзового цвета волосах, больших глазах. Мне почему-то показалось, что от неё исходит золотистое сияние, как от зажженной свечи.

Девушка постояла ещё немного, словно отдыхая, и пошла в сторону улицы. И только тут я заметила, что она сильно прихрамывает, но это, как ни странно её нисколько не  портило, казалось, она хочет взлететь вверх, как подбитая птица.

Весь день я думала о незнакомке. Кто она? Не родственница дворников, родственников в гнилой флигель не селят. Перепутала адрес? Слепому ясно, что во флигеле никто не живёт. Может очередная Педрова “подруга жизни”? Тьфу ты, гадость какая! От этой мысли мне стало противно, будто я помоев наглоталась. Не может этого быть, девушка такая красивая и свежая, словно утренняя роса. Кто же тогда она?

И вдруг я всё поняла! Её одежда, её обувь, её рваная сумка! Она же бродяжка, бомж! Эта догадка поразила меня в самое сердце. Разве так должно быть? Такая красота появляется на свет для любви и роскоши. Утончённая, завершённая, как круговорот воды в природе, красота незнакомки – большая редкость. Её не испортит ни старость, ни горе, ни плохая одежда, потому что это душа яркой свечкой горит, подсвечивая всю её золотым светом.

На минуту мне показалось, что свела меня судьба с этой незнакомкой надолго, и связала нас невидимыми нитями.

Хотя, что ты выдумываешь? Какая судьба, какие нити? Тебе из квартиры не выбраться до самого лета, если вообще на этот раз  выцарапаешься. Будешь сидеть в своём двухкамерном гробу с раздельным санузлом, а девушка, может, и не вернётся.

И всё же на следующее утро я ни свет, ни заря прилипла к окну. Во флигеле было темно, хоть глаз выколи. Где-то через час к флигелю приковылял Падлович. У меня заныло сердце – а вдруг девушка там?  Он же её убьёт, будь она хоть индийской принцессой в изгнании. Я так уцепилась рукой в штору, что начало сводить пальцы. Но минут через двадцать Падлович вылез из флигеля и начал посыпать песком дорожки. Значит, не вернулась.

Почему-то я ощутила разочарование, и “большой мир” стал для меня не так интересен. Я, наверное, неделю  не подходила к окну, пока мама не сказала мне, что в нашем дворе появилась какая-то цыганка, молодая  и очень красивая. Она – подпрыгнуло моё сердце, и я как можно быстрее заковыляла к окну.

Она стояла возле клена и держала в руках ведро с песком, и посыпала им дорожку, которую прочищал Падлович, и улыбался при том своим чернозубым ртом, и улыбка его была добрая-добрая.

Девушку звали Берта. Она поселилась в Падловичевом  флигеле. Он выделил ей самую просторную и тёплую комнату. Это было равносильно чуду.

Сначала на Берту почти все смотрели подозрительно: цыганка всё-таки, кто знает, что у неё на уме. Хотели даже выгнать со двора, но Падлович сказал коротко и ясно: кто тронет – убью. Он называл её “доченькой” и “голубкой” и  это были, наверное, первые ласковые слова, сказанные им за всю жизнь. Приворожила, видать, она Падловича.

Очень скоро к Берте привыкли и даже полюбили. Она была чиста на руку не в пример многим её соплеменникам, и не ходила попрошайничать на улицу, а подрабатывала, как могла: то посидит с детьми, пока родители работают или отдыхают, то приберётся в квартирах состоятельных наших “дворян”. Люди, правда, приносили ей кто старую одежду, кто поесть, но она никогда ничего не брала, мило улыбалась и говорила: “Спасибо, мне хватает”.

Я часто думала: почему Берта не устроится на работу? С её внешностью, милой манерой общаться она могла бы вполне неплохо устроиться, ну и что с того, что она цыганка? Но однажды я узнала ответ на свой вопрос. Я видела, как Берта, озираясь нет ли кого, несмело водила пальцем по страницам детской разрисовочки. Она не умела читать! В наше время это было  какое-то дикое недоразумение. “Господи, - думала я, - если бы этой девушке хоть немного образования, нормальные условия жизни, она бы украсила и телеэкран, и покои Британской королевы”. Сколько было в ней грации, утончённости, откуда это взялось у бездомной цыганки?

Яркая восточная красота Берты, как магнитом притягивала к себе взгляды мужчин. Кто       как мог,  добивался её  благосклонности - кто сыпал деньгами,  кто откровенно предлагал, кто по-джентельменски  ухаживал. Но всё было напрасно: Берта ни на кого не обращала внимания, а если кто-нибудь вздумал бы распускать руки, Падлович, как Цербер, бросался на защиту своей “доченьки”. И только Алёшка, милый мечтатель Алёшка, у которого были такие синие глаза, что даже дыхание перехватывало,  не лез к Берте ни с ухаживаниями, ни с предложениями. Он  просто смотрел на неё, как на святую, когда она возилась во дворе с ребятишками, или сидела на краю песочницы, обхватив руками колени, и о чём-то напряжённо раздумывая.

Он никогда к ей не подходил, не заводил разговоров, но я же чувствовала  (о, кто же как не я), что они тянуться друг к другу, как две параллельные прямые, что никак не могут пересечься. Они смотрели  друг на друга, не делая и шагу на встречу. Почему? Почему? “Пусть бы уже были вместе, - с самоубийственным остервенением думала я, - пусть бы уже были вместе!” Это нанесло бы мне страшный удар, но я бы выжила, я всегда выживаю. Для него я только Нютка-малютка, которую можно дернуть за косичку или потрепать по бледной щёчке. Ну какая я для него женщина? Так, заморыш, бледная поганка, со сжатыми от боли зубами. Разве такая ему нужна? Пусть идёт к ней, пусть хоть он будет  счастлив. Моя  судьба смотреть на чужое счастье в видеозаписи. Пускай уже будут вместе.

Но вместе они не были. Так продолжалось до средины весны: взгляды, взгляды, взгляды, и ни шагу вперёд, ни шагу назад.

В тот вечер я дольше чем обычно задержалась у окна, так пахло наступающим летом, и вечер этот был совсем уже летний, тёплый, бархатный, синий-синий, ласковый, как Алёшкины глаза. Я уже собиралась ложиться спать, когда увидела у дверей флигеля Алёшку. Он стоял, напряжённо вглядываясь в сумерки, куря сигарету за сигаретой. Скоро появилась и Берта. Шла, склонив голову, ничего не замечая, лёгкая, словно дух, и только каблуки маленьких туфель не в такт  цокали по асфальту. Только возле самых дверей она увидела Алёшку, остановилась, и “свечка” в её тёмных глазах вспыхнула ещё ярче, разгоняя сгустившуюся  черноту. Долго они стояли, неподвижно, словно скульптура, и только ветер развевал их волосы, то смешивая их, то отбрасывая назад.  Потом Берта прижалась к Алёшке крепко-крепко, словно срослась с ним, и плечи её мелко-мелко вздрагивали.

Я бросилась от окна, как бешеная, где и сила взялась. Всё. Финита ля трагедия. Закрывай окно, окутай его чёрными занавесками, чтоб не один лучик не пробрался к тебе из “большого мира”,  тот мир не для тебя. Сцепи зубы, калека  несчастная, разве ты не знала, что так будет, и сама этого не хотела? Всё, ненавижу, ненавижу всех. Её ненавижу, пришла приблуда, и забрала те капли радости, что у меня  были, его ненавижу потому, что он тебя, Берта, любит. Себя ненавижу, вцепилась в жизнь, как репей, сама не живёшь, другим не даёшь. Мама жизнь свою устроить не может, кому нужна женщина с больным ребёнком, даже взрослым, друзей давно нет, да кому ты нужна такая?

Господи, ну почему ты послал это мне, а не кому нибудь более  сильному, кто смог бы оборвать эту проклятую жизнь одним махом? Грех говоришь? А может, ты судил бы меня не по грехах моих, а по милосердию своему? Сделай что-нибуть, Господи, потому что  буду дальше жить одной ненавистью, и она сожрёт меня, как сжирает болезнь.

Больше я к окну не подходила. Позднее мне стало известно, что Берта пропала, так же внезапно, как и появилась. И день, и неделю, и месяц, и год Алёшка с надеждою всматривался в окна флигеля, надеясь увидеть там милую темноволосую головку, но всё было напрасно. Берта не появилась.

Прошло четыре года. Я выздоровела. Никуда жизнь от меня не делась, теперь она моя, а не я – её. Как это чудесно – просто жить! Ловить губами дождевые капельки и ссориться с подругами, споткнуться на гладком асфальте и ехать через весь город с огромной дыркой на колготках, спорить с мамой по поводу губной помады и пускать солнечные зайчики в симпатичного синеглазого незнакомца. Как прекрасна жизнь! Что деньги в сравнении с ней – песок в пустыне, что слава – прокисшее вино, что власть – плевок в самого себя!

Сейчас я иду по “большому миру” и удивляюсь: люди, почему вы  хмурые и злые? Хотите открою секрет счастья? Я живу! Вот оно – счастье! Ну, ничего, со временем поймёте.

Я подошла к какому-то роскошному магазину. Магазин, конечно, изумлял, особенно ценами.

Возле витрины с ювелирными изделиями стояла молодая пара, выбирая то ли браслет, то ли цепочку. Женщина показалась мне знакомой, какое-то странное чувство, словно током пронзило меня. Через минутку женщина  обернулась и у меня упало сердце. Это была Берта.

Такая же прекрасная, и ещё прекраснее  в изящной дорогой одежде. Та же улыбка, тот же ласковый взгляд, только “свеча” в тёмных глазах горела не так ярко, и движения стали более беспокойными, словно она всё время кого-то ждала или боялась.

Её спутник тоже оглянулся. Высокий, широкоплечий, настороженные карие глаза и твёрдый подбородок. Сильный мужчина. Он удивлённо посмотрел на побледневшую Берту и кого-то негромко позвал. “Иду, папа”, - откликнулся детский голосок и послышались шажки. Шажки мальчика с синими, даже дыхание перехватывало от той синевы, ласковыми, как летний вечер глазами.

Берта, бледная, словно луна, не отводила от меня взгляд, а руки её крепко прижимали к себе ребёнка.

Почему дрожишь, Берта, ты же не знаешь кто я? Во всём мире нет для тебя такого человека. Не дрожи, Берта. От любви ты взяла всё, что хотела, теперь возьми от жизни. Ты всё правильно сделала, мудрая Берта. Вам вдвоём с Лешкой не выжить, вы оба не от мира сего. Кто-то один должен быть сильнее. Ты всё правильно сделала, мудрая Берта.

И Алёшке я не скажу, что видела тебя и синеглазого мальчика, никогда не скажу. Потому, что он теперь мой. Слышишь, Берта, мой!

Прощай, Берта.

Підписуйся на наш Facebook і будь в курсі всіх найцікавіших та актуальних новин!


Коментарі

символів 999

Loading...

інформація