Ксения Суворовцева “Любава. І глава”

Мне, наверное, тогда 17 лет было. Невысокий, коренастый, прыщавый подросток, и если бы не мрачная решимость всегда настоять на своем и броситься в бой при малейшем подозрении, что кто-то считает меня

1 серпня 2005, 10:26

Мне, наверное, тогда 17 лет было. Невысокий, коренастый, прыщавый подросток, и если бы не мрачная решимость всегда настоять на своем и броситься в бой при малейшем подозрении, что кто-то считает меня слабаком, огнем пылавшая в моих по-девичьи синих глазах, ничего особенного во мне и не было.

Я был трудным ребенком потому, что меня не любили. А не любили потому, что я был “трудным, дерзким, упрямым, непослушным, бандитом, по которому тюрьма плачет” и прочее, прочее, прочее.

Годами я искал выход из этого замкнутого круга, мне казалось, если бы, ну, если бы меня  кто-нибудь любил, хоть кому-нибудь на этом свете я был нужен, я  ради этого человека горы бы своротил, не нашелся бы друг вернее меня.

Но как только ко мне начинали хорошо относиться, мне почему-то казалось, что  меня жалеют. А жалости я не переносил, она ассоциировалась у меня с трусостью и слабостью. Я сразу ёршился, словно ежик сжимался в клубок, выставляя иголки наружу и “колол” и виноватых и правых. На этом все попытки завязать дружбу заканчивались, и взрослые, и мои сверстники отступали, обескураженные   моей холодностью и агрессивностью. И никто не мог, да и не пытался понять, что мною движет страх, обыкновенный подростковый страх полюбить кого-нибудь и попасть в зависимость от этого человека, прослыть слабаком. Ведь в человеческих взаимоотношениях нет равенства – один любит, другой позволяет себя любить.

А я не мог быть слабаком, не мог быть трусом. Я поклялся себе – день, когда я чего-нибудь испугаюсь, будет последним днем моей жизни. Однажды я уже испытал страх, леденящий, мерзкий, как грызущий плоть червь, страх, который и тебя самого превращает в червя. Тогда пьяный отчим избивал мою мать, точно, методично, с расчетливой холодной яростью. Кровь струилась из рассеченной маминой губы, изящная рука была изогнута и вывернута в локте, словно игрушечная.

Маленькая, хрупкая, она лежала на полу, словно сломанная кукла, а отчим, будто стервятник, кружил над неподвижным телом и в глазах его серых, в желтую крапинку, горел победоносный огонь. А я стоял в соседней комнате, в луже собственной мочи, и смотрел через открытую дверь, как отчим срывает платье с моей семнадцатилетней сестры. Я боялся, я так боялся, что даже не мог сдвинуться с места и сбежать, чтобы он меня не увидел. Мне тогда было 12 лет.

Мама через год умерла. Отчим испарился в неизвестном направлении. Сестра стала шлюхой, из тех, кто отдается за бутылку.

И во всём был виноват я, я, я!!! Мне нужно было вцепиться отчиму в глотку,  по капле пить его кровь, пусть бы он меня убил, но я бы не чувствовал себя червем столько лет, и мама была бы жива, и сестра вышла бы замуж и нянчила своих детей, а не корчилась от боли после очередного подпольного аборта.

С того случая я стал бросаться в каждую драку, касалась она меня или нет, пускался во все рискованные предприятия, на которые так богата подростковая фантазия: прыгал с третьего этажа, сидел на перилах высоченного моста, что буквой “Т” раскинулся через железнодорожное полотно, шел навстречу поезду и отскакивал только в тот момент, когда он уже начинал верещать на последней истерической ноте. Я доказывал себе и всему миру – я не трус!

Наверное, где-то в глубине души я желал себе смерти, но всегда отделывался синяками и ссадинами. До 17 лет я заслужил себе славу отъявленного бандита, с которым порядочным мальчикам дружить нельзя, не говоря уже о девочках. Ну, а девочки меня и так не любили, без маминых запретов. Не знаю, что их отпугивало больше: моя замкнутость или прыщавая морда, наверное, и то и другое. Девочки обходили меня стороной, словно бешеного пса, а это так больно ранило!

Я был как раз в том возрасте, когда хотелось нравиться, а по ночам снились странные сны, от которых сладко замирало в груди  сердце, и горячая волна разливалась по всему телу. Но в любви мне не везло, как впрочем, и во всем остальном.

Однажды я возвращался со школы, которую посещал раз или два  в неделю (до сих пор удивляюсь, как директор позволил мне возвратиться в школу после восьмого класса, пожалел, наверное). Зашел в гастроном, чтобы купить поесть: мои обыкновенные хлеб и кефир, на больше денег, обычно, не хватало. В конце зала, в другой очереди стояла девушка, взрослая уже, лет 23-х, 25-ти, с длинными волнистыми ярко-рыжими, словно осенняя листва, волосами. Она смотрела на меня с нескрываемым интересом и так пристально, что мое красное от прыщей лицо стало еще краснее, а руки начали дрожать, будто я поднимал что-то тяжелое.

Девушка расплатилась и вышла. Я, даже не забрав сдачу, помчался за ней.

Она словно приворожила меня, я не мог оторвать глаз от ярко-рыжего пятна ее волос в толпе, и шел за ней, словно привязанный.

Девушка зашла в какой-то двор, который показался мне знакомым, и скрылась в подъезде дома. И только тут я начал что-то соображать. Господи, это же мой двор, мой подъезд! Что со мной сделала эта ведьма?! И откуда она здесь взялась?

Ночью она мне снилась: ее волосы обсыпали мне лицо, грудь, я задыхался от счастья и солоноватого, как море, запаха ее кожи, и еще чего-то, неведомого, что жгло мне внутренности, словно каленое железо.

Весь следующий день я просидел на скамейке у подъезда, ожидая пока она выйдет. Не знаю, чтобы я ей сказал, наверное, просто не осмелился бы заговорить, но мне нужно было ее видеть, как дышать. Она не вышла.

Следующая неделя была для меня кошмаром. Я часами просиживал чуть ли не под каждой квартирой подъезда, в надежде, что отсюда, именно отсюда она выйдет. Она не выходила. И вот однажды мне повезло. Обессиленный я спускался с пятого этажа нашей “хрущевки” с крепким намерением завязать со всей этой чертовщиной. Вдруг за моей спиной скрипнула дверь, и нежный голос произнес: “Заходи, козленочек”. Я резко обернулся. Это была она. Среднего роста, точеная, словно статуэтка, с тонкими запястьями и щиколотками, и зелеными, мерцающими, словно далекие звезды, огромными глазами. На ней был тонкий, снежно-белый шелковый халат и, наверное, ничего больше под ним. Золотые волосы струились по плечам до талии, освещенные косыми лучами заходящего солнца, и мне казалось, над головой у нее сияет нимб.

“Заходи, козленочек”, – повторила она и отвела руку, указывая на дверь. Халат на ней чуть натянулся, рельефом обозначая тугую грудь с четко вырисовавшимся, светящимся через тонкую ткань, розовыми сосками. Глаза ее смотрели насмешливо, а полная грудь плавно, в такт дыханию, подымаясь вверх-вниз, словно жила отдельно. И я снова испугался. Наверное она от меня ждет чего-то, а я … я только желторотый “козленочек”, впервые в жизни оказавшийся так близко к женщине.

От моей, воспетой в записях участкового, смелости не осталось и следа. Я рванул, словно выпущенный из пружины вниз, в мгновение ока долетел до третьего этажа и там зацепился за торчащий из перил прут, который все обходили, и никто не мог приварить, зацепился, разрывая в клочья кожу на спине.

Я добежал до своей квартиры, долго не мог открыть замок пока не сообразил, что дверь просто прикрыта, но не заперта. Я зашел в квартиру, направился в ванную, стал под холодный душ и только, ощутив жгучую боль, вспомнил о своей спине. Но мне было наплевать: пусть болит, пусть будет заражение, пусть я сдохну, мне все равно. Ведь я снова испугался. И снова в ответственный момент моей жизни. Я смотрел в зеркало на свое мускулистое не по годам тело и презирал себя. “Трус, трус, жалкий трус, ты не козленочек, ты козел. Испугался, кого?  Бабы, легкой, как перышко, ведь это тебе не пьяный отчим со злыми кошачьими глазами, да ты же ее…” И тут я осел. Да не ее я испугался, а того неведомого, о чем я не знал, о чем мечтал бессонными ночами, и в чем был полнейшим “козленочком”. И вдруг я решил - врешь, не возьмешь! Сейчас я поднимусь к ней, разорву ее халат в клочья, а дальше - будь, что будет.

Дверь в ее квартиру была открыта…

Она стояла в коридоре возле стены, завешанной картинами, словно ждала меня. Я набросился на нее будто дикий кот, но она выставила вперед свою тонкую руку и тихо сказала: “Не надо, козленочек”. И мне стало стыдно. Почему раньше мне казалось, что ее глаза смотрели с насмешкой? Они у нее были такие добрые, с завораживающей грустинкой, и смотрели на меня (на меня?) с любовью. Я глядел в это зеленое мерцание и тонул, тонул, тонул …

Как-то так получилось, что я уже лежал в большой полутемной комнате на полу, утопая в мягком ворсистом ковре. Она целовала мои губы, шею, ее полные груди мягко скользили по моему, животу, а сильные пальцы ласкали то, что росло и менялось от ее прикосновений, превращая меня в мужчину …

Ее звали Любой. Но не Любовью, а Любавой. Странное имя. Словно осенние березовые ветки развеваются на ветру. Любава, Любавушка … И сейчас щемит сердце, как тебя вспомню.

Ксения Суворовцева

продолжение следует

Підписуйся на наш Facebook і будь в курсі всіх найцікавіших та актуальних новин!


Коментарі

символів 999

Loading...

інформація