Двойная жизнь Александра Довженко

Современные молодые украинцы едва ли ответят на вопрос, что снимал кинорежиссер Александр Довженко. Да и имя его в народной памяти сохранилось в основном благодаря киностудии, названной в его честь. А между тем его знаменитый современник  Юрий Яновский писал о нем: “Довженко — козырная карта нашего кино, и ею вот уже несколько лет затыкают ветер со всех сторон. Уберем ее из колоды — и остальные станут некозырными”. И на протяжении долгих лет его жизни в украинском кинематографе, и после того, как он покинул мир, именно Александр Довженко был главным олицетворением украинского кино, которое сегодня, к сожалению, едва удерживается на плаву. Этот режиссер, творивший в трудные для нашей страны годы, вынужден был всю жизнь балансировать между реальностью и “соцреализмом” в поисках компромисса, дававшего ему возможность работать. Довженко делал идеологически правильные, но при этом очень красивые и талантливые фильмы, благодаря которым его роспись осталась на главных страницах книги украинской истории.

“Я был очень мечтательным мальчиком, — писал Довженко в «Автобиографии» 1939 года. — Мечтательность и воображение были столь сильными, что порой жизнь, казалось, существовала в двух борющихся аспектах — реальном и воображаемом, но казавшимся как бы осуществленным”. Реальность маленького Саши действительно была настолько суровой, что единственное спасение было в мечтах. Он рос в бедной крестьянской семье; и дед его, и отец были горькими пьяницами. Дня не проходило в их доме без шумного скандала, приводившего к тому, что “Батько, нині небіжчик, не раз кидався майже в нестямі на матір з сокирою чи ножем...”. В такой атмосфере не хотелось оставаться ни одного лишнего часа, и едва появилась возможность, юный Саша уехал в город, поступив в Глуховский учительский институт. Поработав затем некоторое время учителем в Житомире, Александр попадает в круговорот событий, перевернувших жизнь всего украинского народа — начинается революция. В своей автобиографии Довженко вспоминал 1917 год так: “Украинское сепаратистское буржуазное движение казалось мне в ту пору самым крайним революционным движением, самым левым, следовательно, самым лучшим... Таким образом, я вошел в революцию не в ту дверь”. Уже осенью того  же года Александр переходит на сторону красноармейцев, проведя с которыми недолгое время все же проходит настоящую школу войны. В 1928 году, вспоминая об этом времени, Довженко пишет возлюбленной: “Эх, Олеся, много видел и много отчаянных вещей знаю, и ко многому привык относиться философски. Иногда и мне бывает, правда, страшно... Восемь дней рыскал я с кавалерией по полям и лесам Киевщины. Приехал в Киев, посмотрел в зеркало, и мне стало так тяжело, так страшно и противно... Лицо темно-коричневое, потрескавшееся, и белые виски. Мне сразу показалось, что мне пятьдесят... Велел выбрить мне виски… Стыдно мне, страшная вещь стыд... Жаловаться больше не буду никому, ах, я мальчик с поседевшими висками... Я должен переступить еще через многое в моей жизни, тяжелое и бесконечно мучительное”.

В 20-е годы судьба кидает Александра Довженко то за границу, где, находясь на дипломатической службе, он чуть было не поступил в Художественное училище в Мюнхене, то обратно в Украину, где он работал карикатуристом в харьковской газете “Вести ВУЦВК”. В конце концов, в 1926 году он попадает на киностудию, где приходит озарение — вот то, что нужно, великое новое искусство, способное волшебным образом изменить мир! Уже в  1929 году, после выхода двух фильмов “Звенигора” и “Арсенал”, восхваляющих коллективизацию, он приобретает мировую известность, попадая в первый эшелон советского кинематографа. К Довженко приходит пьянящее ощущение власти над реальностью, ему кажется, что, изображая прекрасную “псевдодействительность”, он каким-то образом действительно улучшает жизнь. Однако шло время, и иллюзий становилось все меньше. Режиссеру приходилось много ездить по стране, где он видел все ужасы советской системы — оборванных крестьян, работающих без единого выходного, порой гораздо тяжелее крепостных, нищету и голод городских жителей, повсеместное напряжение, подозрительность, страх.  “Мне хочется умереть, — напишет он писателю Всеволоду Вишневскому в апреле 1937 года. — Я думаю об этом уже месяцы (...). Раньше ни при каких обстоятельствах жизни я об этом не думал, не умел, был вне этой сферы думанья. Значит, что-то есть”. Но в то же время Довженко продолжает трудиться по кремлевскому заказу, от фильма к фильму становясь все ближе к вождю. Сталин даже принимал участие в творческом процессе, прислав, к примеру, патефон с набором пластинок, из которых нужно было выбрать музыку к картине “Щорс” 1939 года. 

И Довженко продолжает работать, раздваиваясь все больше. С одной стороны – ему нравится создавать эпические полотна с безустанным восхвалением вождя, он отстраняется от реальной жизни, выхватывая из нее лишь самое лучшее и бесконечно украшая действительность, как он делал это в детстве, мечтая о прекрасном в грязной деревенской хате. С другой стороны, Довженко не может не замечать всю лживость и уродливость нового строя — и он пишет в своем дневнике: “Когда подумаю о Москве, о Киеве — о писателях, инженерах человеческих душ (какая ирония!), о критиках, художниках и других «деятелях», цветущих, откормленных, об их квартирах-музеях, и вспомню их насквозь лживые, бесстыдные разговоры о народе, о селе, и вспомню себя — всех нас, ухватившихся за спасительно-ничтожное и вульгарное «каждому по потребности» и «мы против уравниловки»”.  В нем словно борются два человека, один из которых без тени сомнения сочиняет новые сюжеты о счастливых буднях советских людей и пишет в своем дневнике: “Бідний Сталін, як йому важко, нещасному, в оточенні цих холодних партачів, і лакуз, і дилетантів”. Другой тоже пишет, довольно смело критикуя недостатки системы (что повлекло за собой целый град доносов), но в творчестве он бесконечно проигрывает первому, певцу “соцреализма”.

И вскоре безропотное следование правилам советского кинематографа сыграло с Довженко злую шутку. Обласканный властью, лауреат двух сталинских премий постепенно понимает, что его воображение иссякло, и он не в силах больше производить, словно фабрика, стройные ряды “правильных” сюжетов.  Его яркий талант режиссера был буквально затерт властью, требовавшей придерживаться строгих правил и не выступать за узкие рамки коммунистического искусства. “Мышление образами стало покидать меня...”, — пишет Довженко незадолго до своей смерти. И хотя он до последних дней вел довольно активную жизнь, продолжал снимать, преподавал во ВГИКе и оставался влиятельным и почитаемым, свет его дарования постепенно тускнел, становясь лишь призрачным сиянием и оставляя полные тоски и грусти записи в дневнике… “Часом я думаю, коли б хто-небудь прочитав оцю сумну мою журливу і скорботну книгу, щоб він подумав про мене? А й справді, як мало радості й мажору. Таким, видно, народився я, або ж кругом сліпці, чи, може, прикидаються бадьорими?”

Эмилия Белкина


Использованы материалы книги “Империя Сталина. Биографический Энциклопедический Словарь”, сайтов www.zerkalo-nedeli.com ,  www.cn.com.ua .

Підписуйся на наш Facebook і будь в курсі всіх найцікавіших та актуальних новин!