“Род Сати восходит, по всей видимости, в далекую древность. Впрочем, я никак не могу этого ни подтвердить, ни опровергнуть. Могу лишь предположить, что семья моя не была благородной и не принадлежала к папскому роду, что члены ее были простыми и добрыми крестьянами и к происхождению своему относились с честью и достоинством. Я не знаю, чем предки мои занимались в Столетнюю войну, нет у меня никаких сведений и о том, какую роль играли они и в Тридцатилетней войне. Да будет земля им пухом… Что же до меня, то я родился в городке Онфлер в провинции Кальвадос 17 мая 1866 года. Онфлер омывается поэтическими водами Сены и в то же время бурными волнами Ла-Манша. Жители – онфлерцы – люди очень вежливые и сговорчивые. Я прожил там до 12 лет и затем перебрался в Париж. Детство и отрочество мои были ничем не примечательны, потому я воздержусь от рассказа о них”.
Это все самые точные сведения об Альфреде Эрике Лесли Сати, самые энциклопедические – рассказанные им самим. После короткой биографической справки, видимо, логичным будет отметить сферу деятельности описываемого персонажа, перечислить заслуги и достижения. Беда вот в чём – Сати (если не нотами) неописуем.
Ученые-музыковеды и другие сведущие мужи всерьез называют его мистификатором, не воспринимая всерьез. И знают, видимо, с чем имеют дело – зачем всерьез? Он сам всю жизнь развлекался исключительно смехом, не уставая придумывать всё новые и новые забавы.
Сати обожал давать своим сочинениям немыслимые названия, вроде “Трех пьес в форме груши” (Trois morceaux en forme de poire, 1903). Любил печатать ноты красной краской и писать к своей музыке абсурдные, на первый взгляд, пояснения, и не любил выставлять тактовые черты.
Для тех, кому внешний вид способен что-то сказать – следующий абзац (Эмоции американского фотографа и художника Эммануэля Раднитцкого, известного всему миру как Мэн Рей – лидер парижских сюрреалистов)
Мэн Рей: “Я впервые встретился с ним в 21-м году в галерее, где была устроена моя первая выставка. На вернисаже была в основном молодежь, и Сати был единственным «пожилым» человеком. По крайне мере он мне казался тогда таким – мне-то было тридцать лет! Он был невысок, с бородкой, в длинном черном пальто, в котелке, с зонтом под мышкой, на носу – старинное пенсне. Я его принял за бухгалтера, но он мог бы быть и представителем похоронного бюро! Он держался довольно враждебно, но меня он незамедлительно взял под руку и перешел на английский и, глядя на меня этими хитрыми бледно-серыми глазами, пригласил пойти выпить стаканчик в бистро. В бистро мы немного поговорили: я разглядывал этот силуэт, который ничего общего не имел с тем Сати, которого мне довелось знать позже...
Будучи фотографом, я научился не доверять тому, что видишь. Люди совсем не похожи на то, что они из себя изображают... И это как раз был случай – Сати. Он вовсе не был похож внешне на себя самого... Взгляд Сати был... обращен вовнутрь. Он думал о своем, как мы все – артисты... Его контакт с внешним миром проходил через фильтр его размышлений. Так мне казалось. Он оценивал происходящее исходя из своих ценностей и преображал происходящее вокруг него”.
Внешне – заурядный чиновник: бородка, пенсне, котелок и зонтик – он упивался растерянностью скептиков и сыпал всё новыми композициями, красочно размалевывая их заголовки – “Три пьесы в форме груши”, “Автоматические описания”, “Холодные пьесы”,
“Вечные и мгновенные часы”, “Бюрократические сонатины” и – “Сушеные эмбрионы”...
Дадаист? Пожалуй, он опередил и их, скорее – эгоист. Фанатик, он не признавал ничего, кроме своей догмы, и рвал и метал, когда что-нибудь противоречило ей. Эгоистом он был, потому что любил только свою музыку. Жестоким, потому что защищал свою музыку. Фанатиком, потому что вечно шлифовал свою музыку, хрупкую, нежную свою музыку.
Она слишком проста – ее не описать. Сати не надевает на свой гений ни нарядного платья, ни украшений. Его гений является обнаженным, и в этом нет никакого бесстыдства. Нагота – высшее целомудрие музыки Сати.
Паровозные гудки, бутылофон в партитуре балета (выстроенная в качестве ударного инструмента батарея бутылок и четыре пишущие машинки) – это всё во времена академичного Чайковского и пафосного Брукнера, а эпоху монументальных Вагнера и Малера, задолго до Стравинского и Шенберга.
Сати не был плодовитым композитором, всего за свою жизнь он написал около сотни произведений, причем многие из них предельно коротки – по несколько минут, а то и секунд, они “малы так же, как мала замочная скважина – всё мгновенно меняется, как только ты начнешь внимательно всматриваться или вслушиваться, что там внутри происходит”.
Великий иронист, он не ушел просто – он оставил шикарный подарок: в 1892 году создал опус, воплотивший в себе весь будущий музыкальный минимализм и концептуализм. Vexation – переводится сложно – то ли досада, то ли раздражение, мучение.
Состоит опус из трех музыкальных фраз, которые, по инструкции композитора, должны повторяться ни много ни мало – 840 раз.
70 лет ждал подарок, в 1963 году в Нью-Йорке его “пригубили”. Премьера, которую организовал Джон Кейдж, растянулась тогда на 18 часов 40 минут.
С тех пор, уже в новую авангардную эпоху – Сати явно родился не вовремя – Vexation исполнялась неоднократно такими же отрядами пианистов, причем исполнения эти затягивались, как правило, на 24 часа.
В 1999 году в Швеции Great Learning Orchestra исполняли оркестровую версию. Музыканты, сменяя друг друга, уходили поесть, поспать, временами в зрительном зале не было ни души, но музыка продолжалась.
Тут – свидетельства очевидцев, участников и зрителей, лично испытавший медитативное воздействие транса. Ни один из них до сих пор не в состоянии объяснить – почему они так и не прервали эту музыку.
A-mol
Підписуйся на наш Facebook і будь в курсі всіх найцікавіших та актуальних новин!
Коментарі