Всепобеждающий декаданс
Уютных рассказок об ангелах и демонах львовской богемы в этой книге не счесть. Курьезные и не очень, лирические и слезливые, они собраны в калейдоскоп воспоминаний, не совпадающих с картинкой официальной истории.
В книге Ксении Агалли “Василиса и ангелы” пьяно спорят на ящик портвейна, что к своим следующим именинам непременно окольцуются, а медовый месяц проводят в блужданиях по львовским пивным, в байроническом расположении духа, распределяя время между “Грюнвальдом”, “Вежей”, “Мюнхеном” и “Утром нашей Родины”. После чего приходят к непременной Василисе, готовой отпаивать залетных гениев чаем без сахара, откармливать гренками на постной чепухе, собирая разбросанные авторской рукой листочки с бессмертным.
Вот так, собственно, и проходили суровые будни богемы: без выходных и особых праздников. Гости, водка, пельмени в тазике. Мол, простые радости – последнее прибежище сложных натур. Впрочем, если на пленэре, то пили просто под пейзаж, без закуси, но тогда “интуитивно водки чурались, то ли дело портвейн, который сам в себе необходимый витамин содержит, всю нужную для здоровья бациллу”!
В книге сплошь и рядом мельтешат культовые в будущем имена, названия и темы, хотя в эстетике богемы, как правило, важны были не только они. Это – лишь видимая часть айсберга непотопляемых ценностей. В то время они не обсуждались, они буднично и в то же время возвышенно разделялись. Их сколь угодно хаотичный выбор уже соответствовал вкусу советской богемы. Стринберг и Спилберг, Акутагава и Куросава, тетраграммы и гекзаметры – всё летело в топку задушевной беседы. Здесь талант и творчество имели совсем иные характеристики, нежели в официальных культурных кругах. Здесь более всего ценилось умение стать средой, культурным гумусом для взращивания самодельных гениев.
Каков же был сей невообразимый компост в “творческом” плане? Многоязычная среда славного города Львова, этакого музея архитектурных излишеств под открытым небом, предполагала, как известно, широкое поле для стихийных филологических упражнений. В изобразительном же искусстве, в основном, сказывалось томное наследие инфернальной чешской сецессии. Но всё это, повторяем, в богемных, а не цивильных кругах, ибо!.. И тем более приятно появление этого небольшого сборника незамысловатых историй, в котором богемность обрела неожиданную для себя форму текстового выражения.
Итак, перед нами свод историй о живописной группе людей, основная деятельность которых заключается в том, чтобы быть ценителями. И в первую очередь – жизни. Митрич и Рюноска, Катерина с Гусаром… В центре этой группы – молодая и привлекательная девушка Василиса, привлекающая, в основном, милых приживальщиков, то есть гениев пера и кисти, щеголяющих образцовой недееспособностью и напрочь подавленной волей. “Ты, моя дорогая, самый настоящий урод!” – говаривала Василисе ее бабушка, имея в виду аспект скорее моральный.
И всё это происходит на фоне неподдельного советского мещанства, крупнокалиберных персонажей, требующие необыденных имен и связанных с этим историй, ведь “годы были еще те, густые и мохнатые, никто и помыслить не мог о возможности перемен, оттого и было особенно смешно”.
Если же серьезно, то сама по себе богема эфемерна, следы ее жизнедеятельности в культуре отыскать крайне трудно, поскольку она всегда существовала лишь в редкие моменты общения внутри своей среды. Со временем же представители богемы уходят, забываются их суждения, их внешность, их манера поведения – всё то, что фактически было для них главным. Остаются редкие апокрифические истории из их жизни.
Как, например, книга прозы Ксении Агалли “Василиса и ангелы”, обаятельно повествующая о молодой львовской богеме времен застоя.
Игорь Бондарь-Терещенко
Ксения Агалли. Василиса и ангелы: Проза. – М.: Emergency Exit, 2005. – 112 с.